НОВОСТНОЙ ПОРТАЛ СНГ
События в политике, обществе, спорте. Сводка происшествий. Интервью
 
2023
iа.tirаs.ru@gmаil.соm // адрес редакции

Ури Файнштейн: Бегство от ареста по благословению

Религия // 10:59, 6 сентября 2008 // 2740
Сухуми и Цхинвали. Сейчас это мало кто помнит, но во время СССР эти два города были выдающимися центрами еврейской религиозной жизни. Еврейскими духовными крепостями на Кавказе, так и не взятыми советской властью.

О том, что из себя представляло грузинское еврейство, и вообще как жили “настоящие евреи” - рассказывают воспоминания.

Воспоминания отказника

Процессы над диссидентами и сионистами в Харькове не прекращались никогда, ни в 60-е, ни в 70-е годы. Арестовывали тогда по двум статьям: “Распространение заведомо ложных клеветнических измышлений, порочащих советский общественный и государственный строй”, или более тяжелая: “Антисоветская агитация и пропаганда”. В УК РСФСР это были 190-я и 70-я статьи. В УК Украины - другие номера статей, но “состав преступления” тот же. Около 1980-го года началась их новая волна.

Я уехать в Израиль хотел с детства, первый раз попытался подать документы на выезд, когда мне было шестнадцать лет, тогда меня просто прогнали из ОВИРа, но как только мне исполнилось восемнадцать, я официально подал документы - и сел в глухой отказ. Примерно с этого возраста, я начал постепенно соблюдать.

Первым в эту новую волну арестов в Харькове арестовали Александра Парицкого, с которым на момент его посадки я, молодой тогда человек, лично еще не был знаком. Это был старый отказник. В ноябре 1981 г. Парицкого посадили по ст. 187.1 УК УССР (= ст. 190.1 УК РСФСР), основные пункты обвинения были:

Размножение на пишущей машинке в двух экземплярах школьного сочинения дочери и отправка его за границу. Заявления в ОВИР, ЦК КПСС, Прокуратуру, Верховный Совет СССР. Неотправленное письмо брату в Израиль, найденное при обыске в письменном столе. Письмо написано в 1978 г. Посещение квартиры Парицких “сионистскими эмиссарами” - семьей Молайн. Использование заграничными радиостанциями его сообщений. Подписание коллективного письма в ЦК КПСС о тяжелом положении отказников.

За все это он получил три года лагерей.

После Парицкого был арестован мой приятель Женя Айзенберг. Сначала я проходил как свидетель (я, естественно, не был в суде), затем мое дело уже в качестве обвиняемого выделили в отдельное производство. Было ясно, что мне тоже хотят дать те же три года лагерей.

К тому времени я уже стал более-менее близок к московскому ХАБАДу, который был представлен тогда многими яркими людьми. Первым, с кем я познакомился в московской синагоге, был Эзра Ховкин, меня поразила наша первая встреча. Это было на Горке (в московской синагоге на Архипова), в хасидском зале. Я тогда уже был в отказе, соблюдал шаббат. Естественно, были трудности с работой. Он подошел ко мне и сказал: “Вот тут вам передали деньги”, как я понимаю, это была его цдока, но он просто не хотел, что бы я это понял. Это были большие деньги для нас, 20 или 40 рублей, мы с женой тогда очень бедно жили. Я стал отказываться, и Эзра, глядя мне в глаза сказал: “Ури, но вы же не станете всерьез утверждать, что деньги эти могут быть вам лишними? Поэтому я прошу вас их взять”. Потом я начал посещать, в Москве, подпольные уроки Торы, хочу вспомнить, среди прочих, замечательного хосида с теплой еврейской душой Калман-Мелеха Тамарина (он один из немногих был из традиционной семьи). Я также познакомился с ныне покойным Гришей Розенштенйом, через него шла связь с Ребе. Она была тогда активной, живой, настоящей связью, не такой, как сейчас в этом хабадском машихистском истеблишменте. Мы ее чувствовали. И именно благодаря брохе Ребе меня не арестовали.

Уголовное дело против меня раскручивалось, меня уже несколько раз вызвали в прокуратуру. Давление КГБ началось еще до ареста Айзенберга, пошли эти бесконечные вызовы в КГБ и прокуратуру, на которые я не ходил, задержания дома и на работе, были и обыски дома.

Правила игры тогда были такими: я прекрасно понимал, что на харьковском уровне я для властей что-то представляю, таких в Харькове были единицы, хотя отказников, в том числе и активных, было много, например, Таня, будущая жена Юлия Эдельштейна, мы с ней были соседями, она была очень толковым преподавателем иврита, знакомство с ней мне много дало в плане моего отказнического самосознания. Но религиозных практически не было. Поэтому власти Харькова хотели посадить именно меня. А в Москве я бы особо не выделялся, там религиозных отказников было много.

Я работал тогда грузчиком в хозяйственном магазине. Почему именно грузчиком? Я уже соблюдал. Магазин работал в две смены без выходных. Когда я пришел устаиваться туда, то прямо сказал, что я религиозный человек и в субботу работать не могу. Зато вместо этого могу работать в воскресенья и в гойские праздники. В результате в субботу я не работал, в пятницу меня ставили только в первую смену, и я заранее сообщал, когда еврейские праздники. На работе очень уважали меня за то, что я открыто говорил, что я еврей и религиозный человек, задавали всякие вопросы типа: “Юра, а что в Библии говорится про конец света?”.

И вот однажды я пришел с работы домой и тут же раздался междугородний звонок. (По звонку в то время было понятно, что это межгород). Звонил Гриша Розенштейн. Разговоры прослушивались, поэтому он говорил намёками. “Тут приехал родственник от Дедушки, привез вам от него привет и очень хочет вас видеть”. - “Дедушкой” в хасидских кругах тогда называли Любавического Ребе. Я ответил: “Хорошо. Я предупрежу на работе, и через пару дней постараюсь приехать”. Тогда в Харькове было сложно вот так сразу купить билеты на Москву, в кассах были страшные очереди, все же ехали в Москву отовариваться. Гриша ответил: “Вы не понимаете. Дедушка просит, что бы вы срочно встретились с родственником. Это не терпит отлагательств”. Ну, как мы тогда понимали: Ребе говорит - надо делать. Я тут же кидаю вещи в сумку и звоню на работу, сказать, что завтра не выхожу. Я позвонил своему начальнику отдела, такой был очень приятный мужичок. А он мне говорит: “Юра, хорошо что ты позвонил. Тут после того, как ты ушел из магазина, из одной очень интересной организации приходили, очень неприятной (про прослушку он не подумал), КГБ называется. Я сказал, что тебя сегодня на работе не было, и что ты несколько дней уже не появлялся”. Для работников торговли - у них это было как рефлекс - что КГБ что ОБХСС (Отдел борьбы с хищениями социалистической собственности) - все представители власти, и им всё надо говорить наоборот.

Я поехал на вокзал и на удивление почти сразу взял билеты. В Москве сразу поехал на Центральный Почтамт, и оттуда около часа дня позвонил жене. Я знал, что говорить надо быстро, что бы не засекли. Сказал, что все в порядке, и, не дожидаясь ее ответа, повесил трубку. Но когда вешал - услышал, что Лея еще что-то хочет мне сказать. Тут же перезвонил - и: “В семь утра приходили с ордером на обыск и твой арест. В доме был повальный обыск, только сейчас ушли”.

Затем я приехал к Розенштейну, там был как раз этот шалиах, что привез “привет от Дедушки”. А указание ребе было такое, устное указание: “Ури Файнштейн должен срочно уехать из Харькова”. И все, без объяснений. Ребе тогда был в курсе всех наших дел, связь с ним шла через Розенштейна, он же передавал на Запад и всю информацию о репрессиях. Я звонил ему из Харькова и сообщал о происходящем - и в тот же вечер информация передавалась и по “Голосу Израиля”, “Голосу Америки”, по Би-Би-Си, “Радио Свобода”, “Немецкой волне”. Жизнь вообще была очень насыщенной, все рассказывать, все эпизоды - времени не хватит.

После этого и начались мои бега. Лея с сыном, Давидом, оставались в Харькове, а я мотался по Союзу, прятался сначала в Москве, потом в Ленинграде, под Москвой, в Малаховке, в Дербенте, в Грузии в нескольких местах.

Большинство поездов из Москвы в южном направлении проходили через Харьков. В какой-то момент я разработал шифр и переда ей с кем-то. Я звонил откуда-то, не из Москвы, и говорил Лее любой текст, в котором содержались цифры. Например: “Ой, у нас такая погода. 17 градусов, а я был на улице 5-го Мая, там такой хороший гастроном, купил вино “Агдам”, 17 градусов”, любая осмысленная фраза с набором цифр. Ее я составлял и читал по бумажке. Жена знала, что нужно к первой цифре прибавить единицу, от следующей отнять единицу, к следующей за ней - прибавить единицу, от следующей - отнять. И это означало: время, номер поезда и номер вагона, в котором я мелькну через Харьков. Это была узловая станция, и поезда там стояли довольно долго - минут пятнадцать - двадцать, иногда и сорок. Меня так ни разу и не поймали во время этих поездок. Пару раз я даже ухитрялся переночевать дома, на следующий день за мной уже приходили, но было поздно.

Продолжалось это года три. Несколько раз Лея приезжала ко мне, и мы какое-то время жили вместе - в Малаховке, в Дербенте, в Сухуми. На некоторые свидания она брала Давида. Ему сейчас двадцать восемь уже, но он прекрасно помнит все эти поездки, у него до сих пор страсть к поездам. Говорит, что это все ему было очень интересно: “Это было лучшее время, когда я жил в поездах”.

Других соблюдающих евреев просто нет

Дольше всего я прятался в Грузии, в первую очередь в общине Сухуми, также был в Цхинвали. Сейчас эти два города - столицы “непризнанных государств”, а в то время, в 60-70-80е годы, они являлись важнейшими центрами еврейской религиозной жизни Советского Союза, там имелись очень сильные и живые еврейские общины.

Первый раз я приехал в Сухуми за пару лет до описанных выше событий, отдыхать. С КГБ, впрочем, это тоже было связано.

Впервые прессинг КГБ на нашу семью начался в 1980-м году, после того, как мы сделали обрезание нашему ребенку. Мне было двадцать три года, Лее - двадцать. Обрезать сына мы смогли только на восьмой месяц, а не, как положено, на восьмой день после рождения. Почему так получилось? Я в то время уже начинал что-то соблюдать, хотя никаких контактов с религиозными евреями у меня еще не было, знал я об иудаизме мало, но что надо делать обрезание - это уже знал. Синагоги в Харькове в то время не имелось, но действовал подпольный миньян. Я стал искать на него выходы. В миньяне на меня сначала посмотрели чуть ли не как на агента КГБ - пришли вдруг в подпольный, нелегальный миньян два молодых парня (я был с другом) и стали выяснять, как сделать обрезание, спрашивать, будут ли нас учить Торе и кто будет … Я удивился при этом, что дедушки нас так холодно встретили, ситуацию-то я не понимал тогда. В конце-концов один дедушка отозвал меня в сторону, и начал с того, что он к этому миньяну не имеет отношения, попал туда случайно, что он в Б-га не верит и ходит туда просто, что бы было с кем поговорить по-еврейски. Потом-то я узнал, что все обстояло совсем наоборот - он являлся активным религиозным евреем. И этот человек сказал, что мне нужен “реб Саня”, “он тут всё знает”. Как выяснилось потом, “реб Саня” - это был недавно умерший в Израиле благословенной памяти Александр Менашемович Ландау, родственник и близкий друг подпольного харьковского раввина Исроеля-Ицхака Йоффе. Но, продолжал мой собеседник, сегодня реб Сани нет, “он по субботам на молитву не ходит, ему далеко, а по субботам он на трамваях не ездит”. Я удивился, почему это в синагогу нельзя ездить на трамваях, но пришел через пару дней. Как потом, кстати, оказалось, именно у “реб Сани” тогда были ключи от могилы Алтер ребе (Старый ребе, Шнеур Залман из Ляд, 1745, - 1812 /1813 по новому стилю, основатель любавического хасидизма, он же хасидизм Хабад) в городке Гадяч, в Полтаской области, те, кто хотел ее посетить, сначала приезжали к нему. Работал Александр Менашемович бухгалтером на станции скорой помощи, что давало ему возможность соблюдать шаббат и всякие такие дела.

Он внимательно меня выслушал, подробно узнал: “А кто у вас евреи? А у жены?” - “Все у нас евреи”, спросил: “А зачем вы хотите делать обрезание ребенку?” - “Потому что он еврей”, потом говорит: “Это сложно очень, но постараюсь что-нибудь сделать. Приходите через неделю”. Я пришел через неделю, потом еще через неделю, продолжалось так довольно долго. Потом как-то он спросил: “А можно посмотреть, где вы живете”?”. Мы жили тогда в районе ХТЗ - Харьковского тракторного завода, в квартире тещи, проехались туда на трамвае. В результате из Москвы приехал делать брит знаменитый реб Мотл Лифшиц, его знают все старые отказники и религиозные. Назвали мы сына Давидом. Теща накрыла стол, приготовила очень хорошую фаршированную рыбу. Старички (были реб Мотл и Александр Менашемович) сказали: “Как у вас всё замечательно! Как вкусно!”, и мы сначала даже не поняли, что они ни к чему не притронулись, развернули какой-то платочек, положили его на край стола, там были два помидорчика, два яичка, кусочек хлебушка, и это они и ели.

Сам я, кстати, тогда еще был необрезанным, моему сыну сделали обрезание раньше, чем мне.

К тому времени я уже сидел в отказе, с 18-лет, учил иврит, но именно после брита начались серьезные неприятности. В тот же вечер после обрезания у Давида поднялась температура, до сорока градусов. Я ужасно перепугался, подумал, что занесли инфекцию. Как потом выяснилось, температура была никак не связана с брисом, еще раньше ребёнок заболел краснухой, и случилось так, что её инкубационный период кончился как раз вечером дня обрезания. В поликлинике, естественно, все заметили.

Через несколько дней к нам пришёл участковый и пригласил к себе “на беседу”, вручил повестку. Это были еще те времена, когда я был необучен, ещё шёл по таким “приглашениям”.

В милиции сидел ещё какой-то тип в штатском, он представился следователем уголовного розыска Ильченко. Что самое интересное, фамилия участкового была Карцев (Карцев и Ильченко - очень известный в то время эстрадный юмористический дуэт). Несмотря на фамилии, евреем никто из них не был. Хотя Ильченко был немного похож и потом неоднократно намекал, что он с еврейскими корнями, но, думаю, врал. Был он, как я потом выяснил, следователем КГБ. “Советская власть стоит всегда на страже интересов ребенка - сказал мне этот Ильченко, - Вы же советские люди, а почётное право и обязанность советских родителей - воспитывать ребенка в духе марксизма-ленинизма и пролетарского интернационализма. А вы ребенка калечите древними варварскими обычаями. Вы понимаете, в какое положение вы его ставите? Мы будем ставить вопрос о лишении вас родительских прав в интересах ребенка”. Этот Ильченко, как потом оказалось, занимался моим “делом” еще несколько лет, именно он меня и арестовал в конце концов. А выяснил я, что он из КГБ, весьма просто - позвонил в справочную, взял там телефон приёмной Комитета Государственной Безопастности, а позвонив в приемную КГБ, просто спросил: “Позовите к телефону Ильченко”. - “По какому делу?” - ответил дежурный. “По личному” - сказал я - “Перезвоните позже”. Я перезвонил позже. Меня перевели на его кабинет, я услышал голос “следователя угрозыска” - и повесил трубку.

Прав нас так и не лишили, но нервы портили долго, звонки следователя, этот участковый к нам домой приходил… В общем, оставили мы ребенка на бабушек (Давиду тогда уже год исполнился) и поехали отдохнуть в Сухуми.

Почему именно туда? Незадолго до того один наш друг, который тоже что-то начинал соблюдать в то время, Саша Фейгин, ездил к морю, и обнаружил в Сухуми синагогу и еврейскую общину - и вернулся в Харьков полный впечатлений: и община такая теплая, и так все соблюдают, синагога полна молодежи, даже маленькие дети умеют читать по-еврейски и знают брахот (молитвы - благословения)…

Знания о еврействе у нас с женой тогда были довольно смутными, вплоть до того, что, заходя в синагогу, Лея одевала на голову большую ярко-желтую кипу.

В первый же день в сухумской синагоге я познакомился с человеком, о котором могу рассказывать бесконечно. Это был Шота Сепиашвили, шойхет сухумской синагоги. Именно он показал мне и научил, что такое еврей. О нем я еще расскажу.

В следующий мой приезд в Грузию я уже бегал от КГБ. Краткий промежуток времени между этими двумя приездами был для меня очень бурным и сумбурным, наполнен многими событиями, связанными и с начавшимися преследованиями КГБ, со знакомством с московской отказнической братией, и со знакомством с очень немногими имевшимися тогда в Советском Союзе молодыми религиозными евреями. Запомнилось, например, немного наивное, очень теплое, написанное беглым чуть детским почерком письмо, подписанное Никита Дёмин, которое, я получил из далекого северного города от совершенно незнакомого мне еврейского мальчика. Запомнились такие слова: “Нам, религиозным евреям, надо познакомиться и держаться всем вместе”. Эта фраза тогда меня очень растрогала, я вообще и не думал, что обо мне кто-то еще знает. Как выяснилось впоследствии, и я, и он, и еще несколько наших товарищей, начиная соблюдать в то время, думали, что мы одни такие на свете, что других соблюдающих евреев просто нет.


Продолжение следует

Беседовал Авраам Шмулевич