Дни Великой Отечественной войны давно отгремели, но подвиг
тех, кто ценой своей веры и духа отстоял мир, не забывается.
Шибанов Виктор Иванович, ветеран вооруженных сил,
рассказывает о военных событиях тех далеких будней, участником которых он был:
«Я родился в 1922 году под Москвой, в деревне Медвежьи
озера, рядом с которой располагался аэрокубовский аэродром. После окончания
семилетки пошел работать слесарем на завод и без отрыва от производства начал
учиться в аэроклубе. Устроился в
тренировочный отряд в аэроклубе в Теплом Стане учиться на инструктора. Надо же
себя кормить, так я в аэроклубе работал техником самолета. Когда начались
полеты, я, как техник, сам свой самолет обслуживал, и сам же летал. Окончил
тренировочный отряд осенью 1940 года. Дали группу курсантов 12 человек.
Выпустил я своих курсантов в июле. А тут как раз немцы начали налеты на Москву.
Из аэроклуба сделали полк. Тут же нам всем присвоили звания
старших сержантов. Начали формировать экипажи. Стали учиться летать ночью.
Летали мы, инструктора, как волчки. У меня к тому времени налет был часов 200.
Так что проблем не было. Потренировались ходить по маршруту ночью, бомбить на
полигоне. Аэроклубовские самолеты у нас отобрали и передали уже сформированным
полкам. В январе 1942-го посадили на Ли-2 и отправили в Казань получать
самолеты. На них уже был установлен 6 бомбодержателей для 6 полусоток и ШКАС.
Штурман чтобы стрелять должен был отстегнуть привязные ремни и встать, при этом
он был привязан страховочным фалом. Оттуда полетели на фронт. Сели под Коломной
в Стопыгино, потом перелетели под Солнечногорск. С февраля по апрель работали
вели ночную разведку дорог. Тут не страшно было. Нас здесь даже ни разу не
бомбили.
Второго мая мы перелетели под Воронеж, а на другой день сели
под Валуйками на полевой аэродром Симоново. Там уже были готовы стоянки, можно
было замаскировать самолеты. Передовая была километрах в 80–100 от аэродрома.
Мы вступили в бой на другую же ночь. Нам подвесили бомбы и пошли. Первую ночь бомбили
окраины Харькова. День, два, три — ни одного убитого, но почувствовали — там
война. Как передовую переходишь, тут уже навстречу трассы эрликонов, приходится
набирать по больше высоту, а потом планировать, подкрадываться. Первым погиб
командир эскадрильи Николай Бикоревич. За ним заместитель командира эскадрильи
капитан Заплаткин над Барвенково. А потом на моих глазах сгорел мой друг Коля
Парфенов. Мы полетели на разведку Харьков и Белгород. Часа на два с лишним был
полет. Я со своим штурманом Колей Маркашанским
шли дублерами, а впереди километра на 3, на минуты, две раньше Коля с младшим
лейтенантом Гаркушиным. Высота была 1200–1500 метров Так частенько посылали два
самолета, а то и третий пошлют. И все разные сведения привозят. Кому верить? А
если сходятся, значит, все в порядке. Над Белгородом такой огонь…. И вот он у
меня на глазах загорелся. Только обломки падают. Мы же летали без парашютов…
Знаю, что это он падает и такое чувство было: «Почему не меня, а его». Начали
нести потери.
Ну, а потом… У меня много было неприятностей в жизни, вплоть
до того, что я числился погибшим.
Через дня два мне нужно было лететь в деревню Камыши,
забрать генерала. Подлетаю, высота метров 10–20 и тут пара «мессеров» давай
меня гонять. Один зашел, я увернулся. Головой кручу на 360 градусов. Где еще
один? Смотрю, еще что-то мелькает в воздухе. Вдруг на земле взрыв. Четверка
наших «яков»! Второй немец наутек, «яки» за ним. А мне надо садиться в эту
деревню. Генерал Сиднев мне говорит: «Ну что?» — «Одного сбил в групповом бою!»
— «А чего губы трясутся?» — «Не только губы, голенища тоже».
Чем мы только не занимались! Ужас! В Сталинграде доходили до
того, что приходилось изображать ночные истребители. Давали высоты от 1500 до
3000 метров и приказывали летать вдоль Волги помаргивая АНО, чтобы немцы
видели, что воздухе самолеты, мол полно
истребителей.
В Сталинграде базировались на Центральном аэродроме. С
задания вернулся на рассвете и налет. Три девятки немцев зашли с востока от
солнца. Слышу гул по всему небу. Идут 27 штук, как на параде. Как дали! 61
человек был убит на аэродроме. У моего
самолета только колеса догорают.
Получили задание бомбить переправу на Дону. Это был мой
128-й боевой вылет. Подвесили бомбы, зарядили пулеметы, заправились и пошли. Я
взлетел первым. Только линию фронта перевалили
— прожектора и начали колотить зенитки. У меня высота была около
полутора тысяч метров. Снаряд попал в
консоль левого крыла. Сыпануло осколками. По левой руке как кувалдой кто
ударил — осколок в локоть попал. Тошнота
подступила. Самолет подбит. Я говорю Коле: «Давай, бросай». Он сразу, раз,
бросил бомбы. Разворачиваюсь и лечу на свою территорию. «Эрликоны» бьют и бьют.
Вдруг в кабине штурмана сработала осветительная бомба ПАР-7. Она небольшая, как
термос лежала у штурмана на полу. Я должен был ее над целью сбросить,
подсветить, чтобы по точнее бомбить. Хлопок, она срабатывает, парашют
выскакивает в кабине. Он ее выкинул за борт, а парашют накрыл хвост, и САБ
сзади на тросе висит и горит. Представляешь картину?! И бьют. Еще попадание.
Левое крыло разбито, самолет разворачивает влево. Я штурману говорю: «Коля,
держи правую педаль». Я жму, мне больно ногу. Мне показалось, что взрыв был на
полу, нога провалилась в пол и ее зажало. В голове все путается. Мотор
отказывает, работает рывками. Сыпемся. Немцы по мне били до 400 метров. Я еще
матюгнулся: «Коль, совесть у них есть?!» Мотор совсем все. Только ветер
шелестит. Я ничего не пойму — где я нахожусь, сколько метров до земли.
Передовую не видел. Вот-вот мы коснемся. Беру ручку. Плечом уперся в приборную
доску. Удар, характерный треск, и мне показалось, что меня за ноги приподняли.
Очнулся. Думаю: «Дотянул или нет?!» Выскочил из кабины упал. Слышу разговор не
на нашем языке — немцы! С руки снимают
часы. Тащат меня на плащ-палатке. Все, думаю, пистолет и себе пулю. Дождик
крапает – откуда взялся? А это меня из фляжки поливают. Я застонал. Вдруг,
кто-то по-русски закричит: «Ты… твою мать!». Наши! Оказалось это были казахи,
они балакали по-своему. Мы упали между своими и немцами в противотанковый ров.
И вот меня и штурмана притащили в санбат. У меня правая нога в голени пополам была сломана. Вот почему мне
показалось, что нога в пол провалилась. Боль была страшная. Левая рука сломана
и кроме того сопатка на бок — при посадке сломал. Штурман ранен в обе ноги.
Привезли нас в какой-то хутор на рассвете. Сделали уколы. Наложили шины.
Пистолет положили за гимнастерку. Я еще сестре говорю: «Передайте в полк, что
мы живы». Куда там… ни телефонов, ни раций ничего нет.
Коля вернулся дней за 20 до моего прибытия в часть и мы с
ним опять стали летать. Поначалу я хромал, ходил с палкой.
Наступил ноябрь. Погоды нет, не летаем. Числа пятого или
седьмого объявляют построение личного состава полка: «лейтенант Шибанов выйти
из строя». Я выхожу. Встал. Начальник штаба зачитывает указ: «За успешное
выполнение боевых заданий, лейтенанту Шибанову присвоить звание Герой
Советского Союза!» То в трибунал, а тут присвоить звание… Штурману дали Боевого
Красного Знамени. Ну ужин, двойные 100 грамм. Понятно — первый герой в полку и
в дивизии. Сидим. Я за почетным столом вместе с командиром полка, замполитом,
начальником штаба. Я говорю: «Бать, как не хорошо получается: у Бушуева 600
вылетов, у Оглоблина 650, а у меня всего 300. Они не герои, а я герой?» — «Мы знаем,
кому за что давать. Вылет вылету рознь». Мне потом рассказали, что через неделю
нашего налета на Пологи проходил военный совет фронта. Командующий фронтом
Толбухин спрашивает: «Кто бомбил Пологи» — «25-й гвардейский московский полк».
– «А поконкретней?» — «Лейтенант Шибанов». – «Вот с кого надо брать пример!
Один самолет, одном вылете уничтожил 120
вагонов и 7 паровозов! «Пешка» днем летала и сфотографировала результаты.
Дивизия за неделю столько не сделала, сколько он сделал!» – «А он под
Сталинградом был, госпиталь прошел» – «Во! Чувствуется опытный! К герою
представили?» — «Нет». – «Представьте». Командир дивизии после совещания
спросил: «Что делать с ним?» – «Писать надо на него. Боевик-то порвали, теперь
надо писать». За что мне Героя дали? За хулиганство!»